ЛЕГЕНДА О СУРАМСКОЙ КРЕПОСТИ

Лотман в своей знаменитой статье о фильме нашел его двусмысленность в том, что это и «себе довлеющее целое», и, в то же время классическая иллюстрация. Иллюстрацию Лотман определял как «повествование с помощью неподвижных картин». Роль повествования, соответственно, в фильме выполняла старинная легенда и ряд ее интерпретаций' в грузинском литературном творчестве. С Лотманом нужно, конечно, спорить, но более основательно и пространно. Здесь же приходится ограничиться простым согласием с тем, что фильм, безусловно, двусмыслен, как и любой фильм, и туманно-спонтанным намеком на совершенно иной характер этой двусмысленности, если уж речь идет о кинематографичности целого.

Легенда о Сурамской крепости гласит, что она возвышалась на стратегической территории, и агрессоры всякий раз разрушали ее, нападая на Грузию. Тогда самый прекрасный в народе юноша замуровал себя в одной из стен, и крепость осталась стоять на века. Ей больше не был страшен никакой агрессор.

Тягу к иллюстративности Лотман увидел в огромной «смысловой насыщенности кадров», ведшей их к автономной картинности. К тому же «главы» повествования были разделены статичными натюрмортами, сопровождавшими буквенные названия этих глав и цитаты из литературы. «Себе довлеющее целое» Просматривалось лишь в том, что на любой территории действовали «сквозные образы»: двойники, кони, символы матери и отца. Но и это целое было лишь «повторяющимся временем мифа», то есть было, по сути, вписано в словесность, литературно.

Не касаясь ни в чем более «Цвета граната», нельзя, однако, не заметить его гораздо более радикальной плоскостности, чем здесь. Здесь плоски лишь «натюрморты», а происходящее происходит в перспективе и порождении смыслов не «текстом», а местностью. Местностью не придуманной — позаимствованной у какой-то увиденной местности. Короче, в «Легенде о Сурамской крепости» Параджанов смотрит» не меньше, чем «сочиняет». И разговор легендарных Осман-аги и Ау-мишхана на вовсе не легендарном асфальте набережной, с которой виден столь же нелегендарный белый пароход на рейде, все же опровергает чистую «мифологичность» происходящего. Все же он примеривает миф к немифологической опять же местности, прикидывает как бы — мог ли он произойти из нее и, значит, как вообще происходят мифы.

Вот и думается, что фильм — не погружение в старую историю, не растворение в ней, как в вечности. Простенькая история была взята специально, чтобы отчетливей проявился виртуальный характер Зрения. Почему «смысловая насыщенность» непременно должна останавливать кадр, вести к картинности? Почему бы ей просто не демонстрировать саму себя, «смысловую насыщенность», то есть такую предельную сложность видимого даже в простенькой истории, которую уже нельзя увидеть линейно? Может, линейность уже не годится, лопнула, а не eщe не возникла? Тогда и статичные натюрморты — не пограничные столбы, не виньетки между главами повествования, а как бы «мирные передышки», паузы, потому и статичные, что только так теперь единственно возможно возвращение в норму, в линейность, сопоставление с ней перед очередным oтветвлением в ту же самую главу. Только с другой стороны, виртуально. Под виртуальностью здесь и понимается признание роста числа измерений видимого, признание такого роста возможных ответвлений от линий «повествования», который сами эти ответвления, их мерцание и взаимообращение делает постоянными и главными. Постоянен сбой линейного времени, а не его повторением как в мифологии.

«Легенда о Сурамской крепости» имеет гораздо больше общего с компьютерной реальностью, нежели с лингвистической.

Катя Тарханова